A Sinistra | А Синистра | Левый Путь - Виктор Олегович Пелевин

«Почему ты выбрал меня?»

«Я еще никого не выбрал. Это впереди».

«Ты выберешь меня?»

«Возможно. Все-таки своя кровиночка…»

После этого ответа я услышал – вернее, ощутил – какое-то уханье. Он смеется, понял я. Он умеет шутить.

«Я умею все, глупый. А если чего-то не умею, то быстро учусь. Потому меня и зовут Великим Исполнителем».

Думать и говорить – это при общении с гомункулом было одно и то же.

«Теперь ты в моей власти?» – спросил я.

«Это ты в моей», – ответил гомункул и опять заухал.

«Но ты исполнишь мое желание?»

«Да».

«Почему тогда ты говоришь, что я в твоей власти?»

«Именно поэтому».

Возможно, он прав, подумал я. Попавший под власть желаний зависит от силы, способной их исполнить. Вполне осмысленный аргумент…

«Попасть под власть своихжеланий – огромная привилегия, – отозвался гомункул. – Большинство живет и умирает под властью чужих. И даже этого не знает…»

Тут, конечно, он был прав.

«Погаси лампы, – продолжал гомункул. – Мне надо отдохнуть, и тебе тоже. Обдумай как следует, чего ты хочешь попросить. Я буду появляться перед тобой во сне».

«Когда ты исполнишь мое желание?»

«Я призову тебя, как только придет срок»

Я знал, что Исполнитель сказал правду. Даже если Мойра подделывала записи в гримуаре, это ничего не меняло. По сути, со мной всегда говорил он.

***

Исполнитель счел, что мне надо отдохнуть. Я, естественно, понял это по-своему и ушел в пьяные бесчинства, пытаясь забыться. Но получалось плохо.

Во время запоя я беззастенчивым образом пользовался маской Ромуальдо, совратив нескольких девок во Флоренции, где его не знали в лицо. В Вероне такого делать не стоило. В нашем городе живут религиозные люди, и с таинством воскресения лучше не шутить.

Заодно выяснилась – вернее, подтвердилась – любопытная особенность личин Эскала.

Вместе с домом герцога я унаследовал его падучую. Припадки случались со мной, когда я носил его маску. Они были частыми, поскольку я проводил в ней почти все время (за исключением визитов в Приют Согрешивших и Кающихся, где я учил в своем настоящем облике). Если я надевал вторую маску поверх личины Эскала, припадок случался все равно.

Но мне было не до конца понятно, страдаю ли я теперь падучей на самом деле, или это просто воздействие маски. Болезнь эта не имеет особых симптомов и проявляет себя лишь во время припадка.

Маска Ромуальдо помогла это выяснить. Она тоже была связана с недугом – обычным для молодого повесы французским насморком (французские ублюдки почему-то называют его «итальянским»). Он появлялся у меня (вернее, у Ромуальдо) всякий раз, когда я принимал его обличье, и проходил без следа, как только я снимал маску.

Это меня не удивляло, потому что при перемене личины менялось и все мое телесное естество. Ромуальдо имел значительно большую любовную снасть чем та, что была у Эскала, поэтому мне казалось естественным пользоваться для подобных утех его обличьем, тем более что перенестись во Флоренцию было секундным делом.

Однако болезнь Ромуальдо развивалась, и скоро из-за острого жжения мне стало трудно использовать его личину для телесных радостей – несмотря на всю его пригожесть и молодость. Это лишний раз показывало, как зыбко все мирское.

В маске Эскала было, конечно, известное удобство. Мне не приходилось искать юных красоток – они приходили сами на утренний прием в ванной. Но мера наслаждения, доступная Эскалу, была, увы, значительно меньше, чем возможная в случае Ромуальдо, и это вызывало философскую печаль: человек, думал я, до самой смерти борется за торжество своих похотей, не замечая, как рассыпается под ветром времени сам каркас его пороков.

Что есть человеческий удел? Тянуться к сладкой виноградной лозе губами в то самое время, когда чресла и живот сочатся гноем… Впрочем, это отмечали еще античные мудрецы – обычно по дороге из кабака к мальчикам.

Насколько выше грязных и липких сладостей земли было спокойствие невовлеченного ума, познанное мною на рамах Чистилища! Я сомневался даже, что их уместно сравнивать.

Так чего тогда желать? Разве есть наслаждение или радость, которые не обернутся в скором времени болью?

Не могу сказать, что я ничего не хотел. Похоти то и дело озаряли поглотившую меня бездну своими зыбкими зарницами – но я уже не верил их обещаниям. Страсти обманывали, как рыночные цыгане: выдавали натертую ваксой клячу, скачущую от впрыснутого в нее клизмой вина, за игривую молодую лошадь.

Чего я, собственно, хотел?

Власти над миром?

Только не этого. Даже у веронского герцога была такая куча дел и забот, что они отнимали половину дня. Да и вечера редко бывали свободны: в Вероне постоянно возникали заговоры, и приходилось лично пытать заговорщиков. Насколько тяжелее станет эта ноша, когда под моей пятой окажется весь мир…

Богатство?

Чем больше твое стадо овец, тем быстрее ты седеешь от воя волков. Я мог получить любое количество золота и знал, что счастье и душевный покой нельзя за него купить. Когда в нищете размышляешь о богатстве, кажется, что это осуществимо. Но жизнь отчего-то превращает «свободу от забот», которую якобы можно купить за большие деньги, в ежедневный страх этих денег лишиться…

Вечная юность? В известном смысле она у меня уже была – вместе со своими непристойными радостями и французскими бедами. Но что есть юность? Пора, когда все главные удары, пинки и плевки судьбы еще впереди… Разве это благо?

Вот наказывают плетьми двух простолюдинов. Кому из них лучше – тому, кто только лег на козлы, или тому, кому осталось претерпеть всего пару последних ударов? Вопрос философский, если доверить его уму, и совсем несложный, если решать его будет поротый зад.

Что в ней хорошего, в юности? Да, состарившись, мы завидуем молодым, но это ведь не счастье молодости. Это лишь одна из бед старости. А когда мы юны, мы редко бываем счастливы. Скорее наоборот – для многих нет времени страшнее.

Надевая разные маски, я постиг, что состав крови в разные годы различен. Юноши весьма страдают от сомнений, неуверенности в себе и неспособности контролировать свои чувства. Любой прыщ на носу повергает девушек в такие муки, которых не описать. Молодые красавчики подвержены этой болезни в той же мере. Я испытывал подобное, когда надевал маски Ромуальдо и Юлии.

Быть женщиной мне не нравилось. Во-первых, в женской маске я заметно глупел. Во-вторых, однажды я надел маску Юлии, чтобы развлечься с симпатичным трубочистом, а у нее начались месячные, и это